|
Ночь.
Дождь.
Захлёбывающаяся болтовня отца Карио, инквизитора, которая все равно
ничего-ничего-ничего не может изменить.
О, Мадонна.
Она говорила о реке с золотистыми водами, в которые глядится бронзовое
божество. Что-то о покое и вечном блаженстве, которое заключается в том,
чтобы не-быть вовсе. Чтобы дать наконец усталости забрать, сковать тело
и мозг, заглушить мысли оцепенением.
пустота в черепе и груди - то, что нужно.
Трудно быть мудрым.
О, Мадонна!
О чем же она говорила? О Боге или Человеке? Не о Сатане... хотя, где нас
только не учили видеть его скрытый промысел.
Боже, сотри мои мысли.
Сотри Её.
Впрочем, Ты так и поступаешь. Забываешь её - и она исчезает из мира.
Ведь мы только снимся Тебе, правда? Но я-то не забуду.
Ни-че-го.
Лоренцо вдруг вскочил, стукнув кулаком по столу. Карио оборвал свои
излияния на полуслове и уставился на него.
Тот криво усмехнулся:
- Какова чертовка! Смогла даже мне запорошить голову! Но извините, брат
мой. Продолжайте.
Всё бесполезно. Весь этот фарс. Суд.
Её пытали, и сегодня в полдень её убьют.
Это нельзя изменить - это уже случилось.
Если веришь в судьбу, будущее равносильно прошлому.
И молитвы - гроши, которые мы пускаем в рост, хотя ростовщик - известный
пройдоха. Бог, ангелы, весь этот святой сброд слишком совершенны, чтобы
понимать, за что мы отдаем жизни здесь, на земле. Грешной, Боже, какой
грешной земле!
Её руки. Смех. Шёпот. Запах сухой травы, аромат этих маленьких высохших
желтых цветов, что всегда шёл от Её кожи.
Прикосновения, самое лёгкое из которых сводит с ума.
Сводило.
Я видел, во что превратились Её руки теперь, когда...
Запрокинутая голова, ловящая воздух, острые зубы и ногти, распоровшие
ему плечо.
Её глаза.
Я ведь знал, знал с самого начала, что она...
- ...ведьма, конечно же, тотчас во всем призналась. Уж брат Сергио умеет
заставить этих тварей говорить правду! Женщина - сосуд зла, не понимаю,
почему некоторые с ними так церемонятся... сказано же - ворожеи не
оставляй в живых!
Карио, тебе повезло, что я еще сохранил рассудок настолько, чтобы не
задушить тебя прямо здесь.
Боже... что я делаю. Спаси, сохрани. Дай мне сил выдержать... принять
стойко наказание твое...
Сжимающиеся тонкие, длинные, как паучьи лапы, пальцы.
Чётки падают на пол.
Ведьма!
Ад. Ничто не может искупить этот грех.
Я - священник.
Ад. Вслед за Ней.
Я - священник?
Что же она говорила о мире, согревающем каждую душу? Этот тёплый свет,
его нужно лишь отыскать внутри своего сердца.
Не нужно никуда идти.
Боже, наполни собой мою пустоту.
Замерзают в улыбке губы, шепчущие беззвучно имя Твоё - как оно холодно!
В нем нет звуков...
Ее губы... ее улыбка.
Когда я нашёл этот домик среди скал, каким странным взглядом она
встретила меня! Совсем другая, чем эти глупые куры-крестьянки или
"благородные" дамы, распутные, как кошки, или набожные, словно ссохшаяся
лепёшка.
Что она говорила о недеянии и двух путях достижения гармонии, двух путях
под одним небом? Отвергнуть мир, возносясь над ним, или познать его
изнутри, наслаждаясь им бешено, до пресыщения. Улыбаясь одинаково
вежливо и удаче, и поражению.
Ведьма!
Почему я пришел к ней? Почему я не спас ее душу, а вместо этого погубил
свою?
Обнять и не отпускать долго, долго.
Я священник, и я давал обеты.
Я нарушил их все, сколько имел, но в моей душе нет раскаяния.
Только боль. Потому что Её нужно вырвать, отрезать, как отрезают ногу
раненому: и раскалённые клещи, которыми прижигают рану, слишком дорого
обходятся мне.
- ...странно! Они обычно орут, когда применяешь клещи. Некоторые даже
при виде падают в обморок, а уж почуют запах палёной шкуры - готовы хоть
про родную мать рассказать, что просишь. Чтобы освободиться, и
выцарапать тебе глаза, разумеется. Хотя черта с два, прости Господи, мы
их отпустим. Так вот! Обычно они орут, а эта - мирная.... Только щерится
на Сергио и глаза у нее все страшней и страшней. Бесовщина!
Не смей жалеть ведьму, Лоренцо.
Не смей.
Она - семя зла, пособница Дьявола... она женщина, сосуд зла!
Боже святый, да что я делаю! Какая ведьма, мы все сумасшедшие...
Ты любил ее, Лоренцо. И слушал ее ложь.
Ты больше не священник, Лоренцо.
Ты еретик и клятвопреступник, твое сердце отравлено и разум мутен, но об
этом знают только небо и ты сам. Расскажешь кому-то еще, а? Страшно?
А эти тонкие белые пальцы, снег и черные змеи волос? Помнишь? Помнишь,
что ты делал?
Знаешь, как это называется?
Ад.
Рай...
Не нужно. Не хочу! Не хочу ни вечной жизни, ни вечной муки: вечность -
это фальшь, как и всепрощение.
Где то место, о котором Она рассказывала? Там так восхитительно пусто:
лишь ничто и Бог, но я предпочел бы и Ему полное одиночество.
Трудно быть мудрым. Глупцом еще трудней.
- ...тут и подумал - почему бы не поручить это вам? Ведь мы здесь только
приезжие, а вы - отец местной паствы. Будет назидательнее, если приговор
мерзавке прочтете вы, да и первый факел поднесёте тоже. А, что скажете,
брат Лоренцо?
Что? От меня что-то нужно?
Кому.. кто.. факел?
...
Факел.
...
Ха.
Ха-а-хха-аа-а! Бессильный Бог! Всемогущий Бог! Мелочный... Кого хочет
проклясть... Прокляни! Ну же! Будь милосердным и забудь о всяком
милосердии! Возьми мой разум, дай достаточно безумия, чтобы пережить
этот полдень.
Ибо в полдень я потеряю кого-то из вас.
Возможно, обоих сразу.
И...
Боже, наполни Собой мою пустоту.
©
Gelleylor 2006 |
